Когда меня спрашивают о моём личном отношении к Богу, моим спонтанным ответом является вопрос: «Что вы подразумеваете под „Богом”?» На протяжении десятилетий я вёл беседы на тему религии с людьми по всему миру, и благодаря этому я понял одну вещь: слово «Бог» необходимо использовать с высочайшей степенью осторожности, если мы хотим избежать недопонимания. С другой стороны, я обнаруживаю глубинное согласие между людьми, стоит только коснуться мистической сердцевины, из которой произрастают все религии. Даже люди, которые не отождествляются с какой-либо институционализированной религией, часто глубоко укоренены в мистических переживаниях. И здесь я обнаруживаю свою собственную опорную точку для значения слова «Бог». Оно должно быть обосновано в этом мистическом сознавании, с которым все соглашаются, прежде чем начинают говорить об этом.
В свои самые лучшие, самые живые моменты—мистические моменты, если хотите,—я испытываю глубочайшее чувство сопричастности. В эти моменты я осознаю, что вселенная является моим домом. Я знаю, что я здесь не сирота. В моём уме более нет сомнений, что я принадлежу Дому Земли, в котором каждый житель сопричастен всем остальным—жуки бобрам, чёрноглазые Сюзанны чёрным дырам, кварки канарейкам, молнии сверчкам, люди гиенам и чернозёму. Сказать «да» этой безграничной взаимной сопричастности—это и есть любовь. Когда я говорю о Боге, я имею ввиду именно такой вид любви, такое глубинное согласие быть сопричастным. В то же самое время я переживаю эту любовь как «да» Бога всему, что существует (и мне лично), и как моё маленькое «да» всему. Говоря это «да», я осознаю поток жизни и любви Бога внутри себя самого.
Но в этом «да» любви, есть больше чем чувство сопричастности. Всегда вместе с этим есть глубинную страстную тоску. Кто не испытывал в любви одновременно и тоску, и сопричастность? Парадоксально, что эти два переживания усиливают интенсивность друг друга. Чем более глубока наша сопричастность, тем сильнее наше томление по более полной сопричастности. Тоска добавляет аспект динамичности нашему «да» любви. Страстность нашей тоски становится выражением и мерой нашей сопричастности. Ничто здесь не статично. Всё находится в движении, в динамизме, который, к тому же, глубоко личностен.
Если любовь истинна, то сопричастность всегда взаимна. Возлюбленный сопричастен влюблённому, так же как влюблённый сопричастен возлюбленному. Я сопричастен этой вселенной и божественному «Да», которое является Источником, и эта сопричастность взаимна. Поэтому я могу сказать «мой Бог»—не в смысле обладания, а в смысле любовной связанности. И если моя глубинная сопричастность взаимна, возможно ли, что моя страстная тоска так же взаимна? Должно быть так. Хотя это и поразительно, но то, что я чувствую как тоску по Богу, это есть и тоска Бога по мне. Нельзя иметь личностные отношения с безличной Силой. Верно, что я не должен проецировать на Бога человеческие ограничения,—но при этом Божественный Источник должен обладать всеми совершенными качествами личностного бытия. Откуда же ещё они могли у меня появиться?
А значит, есть смысл говорить о личностных отношениях с Богом. Мы осознаём их, по крайней мере отчасти, в мгновения, когда мы максимально пробуждены, наиболее живы и человечны. И мы можем культивировать эти отношения, культивируя пробуждённость, живя свою человеческую жизнь в её полноте.
Библия описывает эти прозрения словами «и сказал Господь». Я был воспитан в библейской традиции, и мне комфортен такой язык, хотя я против навязывания его кому-либо. Важно то, что мы можем прийти к понимаю в отношении того, что этот или другой язык выражает. «И сказал Господь»—это один из способов указать на личностный аспект взаимоотношений с Божественным Источником. Эти отношения могут быть описаны как диалог. Господь говорит, и я могу отвечать.
Но как говорит Бог? Посредством всего, что есть. Каждая вещь, каждый человек, каждая ситуация в предельном основании является Словом. Оно говорит мне что-то и призывает к ответу. Каждое мгновение со всем тем, что в нём содержится, произносит великое «да» в новой и уникальной форме. И отвечая, мгновение за мгновением, слово за словом, я сам становлюсь словом, которым Бог говорит во мне, говорит мне и через меня.
Вот почему пробуждённое бодрствование так важно. Как я могу дать полный ответ происходящему, если я не внемлю его сообщениям? И как я могу внимать, если все мои органы чувств широко не открыты и не разбужены? Неисчерпаемая поэзия Бога доступна мне на пяти языках: языке зрения, слуха, обоняния, прикосновения и вкуса. Всё остальное—это интерпретации, литературная критика, а не поэзия. Поэзия не любит переводов. Она может быть полноценно познана только на оригинальном языке. И это ещё более правдиво в отношении божественной поэзии чувственного. А значит, каким образом я могу осмыслить жизнь, если не посредством чувств?
Когда и на что ваши чувства откликаются с наибольшей готовностью? Задав себе этот вопрос, я сразу же думаю о работе в саду. У хижины, в которой я живу большую часть года, есть небольшой сад. Ради приятного аромата, я выращиваю жасмин, мяту, полынь, чабрец и восемь разных видов лаванды. Какое же это изобилие восхитительных ароматов на небольшом кусочке земли! И какое разнообразие звуков: весенний дождь, осенний ветер, птицы круглый год—голубь, сойка и крапивница по утрам, резкий крик орла днём и совиное уханье по ночам, звук метлы, касающейся гравия, колокольчиков и скрипучих ворот. Кто может перевести вкус земляники или финика в слова? Бесконечное количество вещей, к которым можно прикоснуться,—от мокрой травы под моими босыми ногами по утрам до нагретых солнцем камней, на которых я сижу вечером, когда становится прохладнее. Мой взгляд переключается между близким и далёким: золотистый жук, затерявшийся среди лепестков роз; бескрайний Тихий океан, берущий начало у отвесной скалы, на которой расположена хижина, и простирающийся до далёкого горизонта, где небеса и водная гладь встречаются в тумане.
Да, признаюсь: иметь место уединения вроде этого—неоценимый дар. В таком месте сердцу проще открытся, чувствам проще проснуться, ожить с новой свежестью. Но каковы бы ни были наши обстоятельства, нам необходимо каким-то образом найти время и место для такого опыта. Это необходимость для каждого, а не роскошь. В эти моменты оживают не только глаза или уши; наше сердце начинает слушать и воспаряет, чтобы ответить. Покуда я не настрою свои чувства, моё сердце остаётся притуплённым, сонным, полумёртвым. В той степени, в которой пробуждается моё сердце, я слышу вызов воспрянуть к своей ответственности.
Мы часто игнорируем связь между отзывчивостью и ответственностью, между чувственностью и социальным вызовом. Внутреннее и внешнее являются измерениями единого целого. Когда мы научаемся действительно видеть глазами, мы начинаем также видеть и сердцем. Мы сталкиваемся с тем, что не хотели бы замечать, начинаем видеть то, что происходит в нашем мире. Когда мы научаемся слышать, наше сердце отзывается на крик притеснённых. Мы можем учуять «что-то неладное в датском государстве», можем сидеть за столом и почувствовать на вкус сладко-солёные слёзы эксплуатируемых, импортируемые нами вместе с кофе и бананами. Быть в контакте с телом—значит быть в контакте с миром, включая страны «третьего мира» и остальные зоны, с которыми наши притуплённые сердца, что очень удобно, не в контакте. Не удивительно, что люди у власти, заинтересованные в сохранении статуса кво, смотрят искосо на всё, что может вернуть людей к чувствам.
Путешествуя, я замечаю, как легко потерять внимательность. Перенасыщение органов чувств усыпляет бдительность. Лавина впечатлений отвлекает сердце от искреннего внимания. Благодаря этому пониманию я ещё больше ценю свою хижину, по-новому понимаю значение одиночества. Отшельник—отшельник